Эміграція
Мы працягваем знаёміць вас з маладымі пісьменнікамі — і гэтым разам размаўляем з Юляй Арцёмавай. Пісьменніца, феміністка і ўцекачка, народжаная ў Мінску і якая сёння жыве ў польскім Отвоцку, Юля — аўтарка кнігі «Я і ёсць рэвалюцыя» і цяпер завяршае аўтафікшн-раман пра эміграцыю і жыццё ва Украіне ў 2021–2024 гадах — перыяд, калі яна апынулася там з-за палітычнага пераследу.
Праз паўгода пасля яе пераезду ў краіне пачалася поўнамаштабная вайна, і Юля разам з сям’ёй засталася ва Украіне на два гады. Мы публікуем пятую главу з яё будучай кнігі.
Глава 5. Итак, я беженка
В один из этих сложных дней мне написал старый приятель. Очень старый приятель. Из тех старых приятелей, которые знают меня с подросткового возраста. Мы не общались несколько лет и восстановили связь за пару месяцев до моего отъезда из Минска. Старый Приятель – так, пожалуй, и буду называть его дальше – знал историю моей вынужденной эмиграции. Знал про моё участие в протестах, про убитого Рому, про обыск, про то, как я переходила границу. И Старый Приятель вяло пишет мне раз в три дня, чтобы дежурно узнать, как у меня дела. Я отвечаю скупо – всё хорошо. Что, разумеется, означает, что у меня всё нехорошо, но стоит ли вываливать на ни в чём не повинного человека свою бытовуху, тяжесть дней. Так отвечаешь маме, когда не хочешь вдаваться в подробности. Старый Приятель, конечно же, не писал мне для того, чтобы быть в курсе моих дел, он писал в надежде на интересную беседу. Едва я успеваю отправить своё дежурное “всё хорошо”, он высылает мне сообщение длиной в несколько абзацев. Вот, говорит, прочёл роман писателя С., который я советовала ему ещё тогда, когда физически находилась в Минске, то есть в прошлой жизни месяц назад. Старому Приятелю так понравился роман писателя С., что он прочёл и другие его книги – Юля, а ты права, писатель С. необычайно хорош! Ты, кстати, читала его последний роман?
Солнце беспощадно светит в окно, белый луч словно осколок зеркала из сказки попадает в глаз, откликается резью, болью и слезами. Сквозь них я несколько раз перечитываю размытые пляшущие буквы на экране, чтобы найти в них что-то человеческое, но безуспешно. Кажется, я переписывалась с чатом GPT, ещё когда чата GPT ещё и в помине не было. Я полной грудью вдыхаю душный, сухой до треска июльский воздух и пишу.
Слушай, говорю я. Слушай, пишу я. Слушай – хотя в этот момент меня никто не слышит, только Андрей в соседей комнате наверняка замечает, как я отчаянно, зло, ритмично я барабаню пальцами по клавишам.
слушай пишу я мне невыразимо похуй на все книги на свете
на все экзистенциальные сложности
на все авторские обороты
на новинки литературного рынка
на старые романы
на новые романы
на писателя С.
на писателя М.
и даже на писателя Д.
на невыносимую лёгкость бытия на всё что ты скажешь мне похуй я вообще перестала быть на себя похожа всё что было интересно мне раньше всё чем была я раньше ничего этого нет не осталось я не взяла это с собой в своём беженском маленьком рюкзачке
в нём не было места для книг
для того, чтобы быть культурной
раздувать щёки
философствовать
рефлексировать
обсуждать чужие книжечки
Знаешь, отвечает мне Старый Приятель почти сразу же, извини за прямоту, но в последнее время ты стала такой токсичной, с тобой ничего невозможно обсудить. Это переезд так изменил тебя? Всё, что я говорю, тебе неважно, скучно, ты отбрасываешь это в сторону как мусор. Ты отмахиваешься от меня, как от надоедливой мухи. Что тебе вообще интересно? Почему я должен тебя развлекать?
Я долго набираю ответ, набираю и стираю, набираю и отправляю, потом тут же удаляю, начинаю набирать снова. Иногда солнце ненадолго уходит за тучу, но его луч по прежнему держит меня на прицеле. Я прерывисто дышу, будто меня под дых ударили. Вот это новость: оказывается мне ничего неинтересно, ни о чём со мной нельзя поговорить, я стала какой-то узколобой, зацикленной, мещанкой! Переезд меня изменил! Меня нужно развлекать – вот оно что!
Я громко захлопываю крышку ноутбука – никакого ответа не будет. Я психую на человека, который не виноват в том, что мне пришлось убежать из дома.
Ты чертовски прав, Старый, блядь, Приятель, мне больше ничего неинтересно, моя жизнь свелась до поисков дома, какие к чёрту книги, какие к чёрту словесные обороты, какая блядь литература, какие тексты. Ты прав, переезд меня изменил – это не я переехала, это меня переехало.
Я снова открываю ноутбук. На его черном экране как в злом зеркале отражается моё лицо – заплаканное, худое, серое, измождённое, некрасивое, честное. Я выгляжу так, как я себя чувствую – некрасивой, сухой, сжатой в комок. От меня осталось только тело, как от яблока остаётся огрызок.
Именно сейчас отчаянно хочу быть красивой, но я не могу даже выспаться, не могу расчесать волосы своей удобной расчёской, которая осталась в Минске. Я вспоминаю, как неделю назад Наташа писала в чате, что ищет мастера по маникюру и ресницам. Я тогда смеялась – как глупо, ты только приехала, нужно искать квартиру, работу, деньги, кастрюли на скидках, а ты думаешь о каких-то глупых ресницах и ногтях!
А сейчас я сама хочу ресницы, хочу платье, побрить ноги не дешёвым одноразровым станком, который оставляет на лодыжке кровавые зарубки, хочу, чтобы во мне было хоть что-то необязательное, что-то, не такое нужное для выживания, что-то красивое и бессмысленное.
– Так сходи и купи себе чёртово платье, купи всё, что хочешь! Купи нормальный крем, купи расчёску, купи пену для ванны, купи наконец нормальную бритву.
– У меня нет денег.
– У тебя есть деньги!
– Эти деньги не для этого, эти деньги, чтобы дышать.
В боковом кармане моего рюкзака 800$, эти деньги – мой кислородный баллон. Я пересчитываю их каждый день – сумма не меняется, но мне кажется, они всё время заканчиваются. Я дышу экономно, потому что знаю – закончатся деньги, закончусь и я. Я никогда не была меркантильной, но сейчас меня интересуют только деньги. Я не могу говорить ни о чём другом, не могу думать ни о чём другом, не могу, не хочу, не умею. Мне противно, что я так зациклена на ценах. Слабосолёная красная рыба – 220 гривен, о боже, в Минске такая же стоила на тридцать процентов дешевле!
Меня тошнит от того, что я сейчас пишу. Писать о едё как о чём-то важном – мы же в двадцатом поняли, что важно по-настоящему, мы же выходили за это важное, за это важное в нас стреляли резиновыми пулями, кидали светошумовыми гранатами, за это важное избивали и кидали в камеры. Этим важным были не деньги, не еда, не поездки в далёкие страны, не красивая жизнь – этим важным была голая нематериальная идея. Этим важным было достоинство. И так здорово было чувствовать себя человеком идеи, человеком принципов, человеком высоких красивых слов. Но упав с верхней ступеньки пирамиды Маслоу, ты стоишь в продуктовом магазине и рыдаешь над куском сраной красной рыбы, будто в ней теперь сосредоточилось всё твоё представление о благополучной жизни. Человек – это звучит гордо, беженка – это звучит жалко и унизительно.
Еда – для тела. Одежда – для тела. Расчёска – для тела. Не книга, блядь, не журнал, не билет в музей.
Это, наверное, и значит быть беженкой – перестать быть собой, перестать быть собой из прошлой жизни. Когда-то ты могла быть кем угодно – умной, талантливой, амбициозной, сейчас ты просто бедняга с размазанной по лицу сажей. Какая ещё, блядь, сажа, откуда она здесь взялась? А оттуда, что дом твой сгорел, сгорела твоя прошлая жизнь, твои тексты, всё превратилось в пыль и золу. Этого больше нет. Нет и не будет, нет и не будет, нет и не будет.
Некоторые гордые люди прячутся за слово релокант. Я даже понимаю их – беженка звучит жалко, мало кто готов манифестировать собственную жалкость. Единственное, что уцелело в огне, не сгорело, не исчезло, осталось от меня-писательницы – умение точно подбирать слова, желание называть вещи своими именами. Я не сменила локацию, я потеряла дом. А значит, никаких синонимов, никаких эвфемизмов – я беженка, женщина, с сажей на худом осунувшемся лице. Если я повешу это слово сама на себя, если присвою его, никто не сможет меня этим задеть.
Быть задетой сейчас проще простого. Друзья пишут разное. Но в основном, пишут знакомые, не очень близкие, и пишут они все, что я обязательно вернусь – это такой способ сказать “всё будет хорошо”. Человек просто хочет от тебя отделаться, хотя ты к нему и не лезешь. Но он, похоже, видит это так: вот ты пришла к нему, вывалила свою боль, как гниющую рану, что ты хочешь от него, блядь, каких ответов, каких смыслов? Просто убери это, всё будет хорошо, ты вернёшься и я тоже вернусь. Это как кинуть монетку в шляпу нищего, просящего милостыню.
Другие пишут:
– Лучше в эмиграции, чем в тюрьме.
Это верно, тут я даже не спорю. Это мой единственный аргумент в разговорах с самой собой.
Я не знаю, что хочу услышать, не знаю, какие слова меня могут успокоить. Конечно же, никие, я ведь не собираюсь успокаиваться. Я выхватываю случайные фото Минска из соцсетей, вот, к примеру, дворы на Нововиленской, поля в Новинках, Военное кладбище, Комса. Я смотрю на них, пока в носу не начинает щипать (хватает 2-3 секунд). Моя рана большая, свежая, я не даю ей зажить, каждый день я срываю корочку, которой она успевает покрыться за ночь. Я срываю её разговорами, слезами, фотографиями. Я прошу подругу, которая живёт в Осмоловке, сфотографировать для меня вид из окна.
Женя говорит: а если ты не захочешь возвращаться?
Я захочу, я всю жизнь буду только этого хотеть.
Ты не сможешь всегда жить только этим желанием, у тебя появятся новые друзья, новые любимые места, новые маршруты для прогулок, продолжает Женя.
Ничего не появится, я не дам этому появится. Пусть только попробуют – я выполю эти сорняки, едва они покажутся на поверхности. Но они не попробуют – появляется там, где пусто, где сердце свободно для новой любви, а моё сердце занято.
В ответ Женя лишь качает головой, но я этого не вижу: Женя в Минске, мы говорим телефону.
Знакомый Д. пишет в фейсбуке: “Три месяца назад я уехал в Грузию. Скучаю ли я по Минску? Не знаю, не понимаю, что такое скучать по городу: скучать по домам, по улицам, зданию исполкома или КГБ? Тогда, конечно же, не скучаю. Но Минск для меня не дома, не парки, не трамваи и метро, Минск это люди, это вы все. И вас, друзья, мне очень не хватает, но я верю, что мы ещё обязательно встретимся на этой планете”.
“Какая чушь!” – думаю я. Я не скучаю по людям, я скучаю именно что по домам, да-да, и по зданию исполкома, по местам, по тому, как идешь, допустим, мимо Ботанического сада и вспоминаешь, как в твои восемь лет тебя папа водил этой дорогой в бассейн, и как я ненавидела плавание, но если было тепло, то иногда после занятий мы заходили в Парк Челюскинцев и катались на Супер Восемь; а другой раз вспоминаешь, как в этом же Ботаническом саду прогуливала школу по субботам, как в мае там цвели тысячи цветов, особенно запомнились клумбы с тюльпанами всех существующих оттенков; или как мы с Антоном сидели там на лавке допоздна, до темноты, а потом нас случайно нашёл сторож и выпустил через калитку чёрного входа, думая, что мы просто глупые влюблённые, а мы и были глупы и влюблены.
Вот по этому всему я, конечно, скучаю, а не по папе, не по школьным друзьям, не по Антону (господи, да и где он сейчас? надеюсь, он хотя бы не сидит?). Вот за эту возможность – пройти мимо любого места в Минске так, чтобы память случайным образом вытащила из своего тёплого бархатного нутра случайное воспоминание – от пяти до тридцати пяти – и ты каждый раз не знаешь, что именно это будет.
Из разговора в разговор я тащу одно и тоже – это на полтора-два года, мы поживём здесь немного, а потом при первой же возможности вернёмся в Минск. Я ловко оперирую временными периодами, полтора-два года звучит для меня как достаточно долго (я боюсь впадать в оптимизм), но более-менее выносимо (кем я вижу себя через пять лет? Минчанкой). Каждый новоиспечённый эмигрант оперирует своими сроками.
Я не говорю полгода-год – это слишком наивно, глупо, а глупость в таком серьёзном вопросе злит меня.
Я не говорю пять лет – круглая цифра, но это, считай, срок между двумя президентскими выборами и это безумно долго. “Я вернусь через пять лет” звучит всё равно что “Я никогда не вернусь”.
Я, может быть, никогда не вернусь – звучит как заточка, вставленная между рёбер. Острая пронзающая боль, потеря дыхания, темнота в глазах. Нет-нет-нет, вернусь конечно же. Сделаю всё, чтобы вернуться.
Это, наверное, и есть то главное, что отличается беженку. Не сажа на лице, не одежда с чужого плеча, не зацикленность на мелком, земном, материальном. Вот это тоннельное зрение, когда ты видишь только дом, только сцену из кино, где ты возвращаешься, пешком идёшь до границы, плачешь, целуешь землю, размазываешь её по лицу, и, смешиваясь со слезами, она превращается в глину. И – самое главное – ты не хочешь никакой новой жизни, ты не хочешь хотеть новой жизни, нового дома. Ты хочешь быть той, кто всегда стремится вернуться домой. Кто всегда будет жить этим. Это сейчас, наверное, самая важная часть твоей идентичности и ты не будешь от неё отказываться, потому что это означает предать себя и предать идею своего красивого триумфального возвращения.
Старый Приятель напишет мне через пару недель.
– Ну что, как ты? Тебе легче? – спросит Старый Приятель.
На тот момент я уже буду жить в коричневой квартире, есть на завтрак бутерброды с красной рыбой за 220 гривен, стану чуть мягче – углы моей новой идентичности сгладятся, отшлифуются о чужое неискреннее сочувствие.
Я что-то отвечу ему, что-то милое, нейтральное, возможно даже извинюсь за то, что была немного резка.
– Ты понимаешь, у меня в жизни был сложный период.
– Понимаю, – ответит Старый Приятель. – Но теперь-то всё в порядке?
– Нет. Не понимаешь, – подумаю я, но вместо этого напишу:
– Всё в порядке.
Нашему приятельству останется от силы пару недель.
Юля Артёмова