Эміграція
Іван Трэптаў доўгі час працаваў у ліберальных НДА ў Расіі, але жыццё, як ён сам кажа, выкінула яго з гэтай «залатой клеткі». Гранты і «плюшкі» змяніліся дапамогай па беспрацоўі ў Берліне. Аднак разам з гэтым з’явіўся час заняцца марамі і мэтамі, якія Іван ставіў перад сабой яшчэ ў дзяцінстве — пісаць і займацца літаратурнай творчасцю.
За час сваёй новай жыцця эмігранта Іван паспеў стварыць некалькі твораў: ад раманаў і паэм да зборнікаў апавяданняў. Nottoday удалося пабываць на адным з шабашаў, дзе Іван чытаў паэму пра Берлін, пасля чаго мы вырашылі пазнаёміць вас з яго творчасцю.
Дарэчы, адзін з яго раманаў пабачыць свет ужо гэтай вясной і будзе даступны ў друкаваным выданні.
У гэтым інтэрв’ю nottoday пастараецца пазнаёміць вас з галоўнымі тэмамі твораў Івана Трэптага, трохі з яго паэзіяй і шляхам да літаратуры. Таксама будзе гаворка пра тое, што бездань ужо раскрыла сваю пацу, і мы альбо стаім на крок ад падзення, альбо ўжо ў ёй.
Как ты стал писателем
— Как ты пришёл к литературе? С чего всё началось? И почему ты сразу полез в эту «грязь» — антиутопии и социальные драмы про беспредел? Тебе реально не хватает стресса в жизни?
— Вообще началось всё в школе, наверное. Когда я подростком был, то уже писал матерные стихи, и это реально был мой первый опыт в литературе. Я там обсирал всех буквально: учителей, одноклассников и просто рандомных людей, иногда прямо матом.
И потом предки накрыли это всё дело. Я уехал в пионерлагерь, они нашли мой ежедневник с матерными стихами. И вот, меня прихлопнули. Может, с этого всё и началось… Я не знаю.
Мне реально нравится, честно говоря, всякое дно жизни. Ещё с тех пор, как был мелким, подростком, сколько я себя помню, меня оно всегда как-то интересовало. Как это работает — для меня это загадка.
Я ещё угорал, когда мне было лет тринадцать-четырнадцать кроме матерных стихов, по рэпу, мне казалась интересной эта ритмичность, рифмы, всё это было прикольно, как будто, на самом деле, я слушал актуальную поэзию. Я когда был подросток, был не очень социальный, сидел, книжки дома читал, и некоторые меня очень прикалывали. Видимо, как-то всё это вместе сложилось.
Почему антиутопии или социальные травмы? Если честно, меня рили бесит постоянный разговор про травму в литературе, это психологический новояз, который стремится залезть сейчас во все щели. Но если говорить о выборе тем, думаю, что всё-таки причина в провинциальном городе России, где я провёл всё своё детство, отрочество. Я всё время тусовался с какими-то гопниками, с отбросами. На самом деле, с разными людьми тусовался, но меня не привлекали дети из каких-то приличных семей, и у меня были такие гопены кореша, короче. Чувак, который меня учил на мотоцикле кататься, он вообще-то объелся колёс, разбился насмерть.
А ещё один мой, можно сказать, лучший корефан, когда я был в классе третьем… Я про него рассказ написал. Его выгнали из школы, потом он отсидел, не знаю за что, и уже не жив. Потом, когда я поступил в универ, переехал в Москву потом, там были уже все более приличные, а я как-то насмотрелся, наверное, в детстве, и вот это всё на меня наложило какой-то отпечаток.
А антиутопии я всегда любил, но только сейчас серьёзно подхожу к ней в своей литературе. Есть у меня план написать роман-антиутопию. Я чувствую, я уже беременен романом.
Берлин: сбежал или застрял?
— Ты в Берлине. Пишешь про гниющие 90-е и будущий коллапс. Ты здесь прячешься от хаоса, чтобы анализировать его на дистанции, или это твоя личная «Новая земля», где ты пытаешься построить жизнь, но прошлое всё равно не отпускает?
— Честно — я оказался здесь довольно случайно. Я вообще не собирался ехать именно сюда, тем более в Германию. Она меня никак не привлекала. Хотя лет в двадцать на меня сильно повлияли немецкие леваки, которые приезжали в Россию в правозащитные НКО волонтёрить. В какой-то момент мой лучший друг вообще был немец. Я за немцами тогда хорошенько понаблюдал, но желания переезжать в Германию у меня что-то не появилось. Ну с бегством сюда так просто вышло. В силу известных обстоятельств лол. И теперь я пытаюсь вытащить из этого какое-то удовольствие, какой-то прикол. Но я не считаю себя страдальцем — просто так получилось.
Когда я ещё был, грубо говоря, на земле, в привычной среде, где вокруг все говорили по-русски — это я про Россию — там я реально стремался писать что думаю. Даже не только из-за перспективы с уголовкой наговорить на которую в Рашке последние годы было проще простого. Лет с двадцати до тридцати двух я жил с мыслью, что в любой момент могут прийти мусора. Вскакивал от стука в дверь, особенно если с утра пораньше заявлялся кто. И параллельно — чувство, что за всё, что я напишу, меня будут ну линчевать буквально.
Короче, я реально очковал писать так, как хочу. Когда мне было двадцать с чем-то, мне хотелось писать радикально. Мне хотелось всех чехвостить, обсирать. Я правда считаю, что вокруг очень много гнили, паскуды. И весь этот ад, который сейчас происходит, не случайный. Я достаточно поварился в активистской и либеральной тусовке, насмотрелся, наелся. И, если честно, считаю, что многие из этих людей вполне заслужили всё, что происходит.
И вот это ощущение, что я живу среди людей, которые не знают моего языка и никогда это не прочитают — ну разве что в переводе когда-то много позже — это почему-то даёт мне облегчение. Какую-то дистанцию. Ты спрашиваешь про гниющие 90-е и будущий коллапс. Да, именно из Берлина это видно лучше. Эта дистанция оказалась важной — я не ожидал, что она появится, но вышло так. Потому что, когда ты внутри, кажется, что можешь писать прямо из момента. Но, мне кажется, художнику нужно отстранение, взгляд через мутное стекло на реальность. И Берлин мне это дал. А прячусь ли я от хаоса — я не знаю.
***
Шаурмичник усталый,
Твоя смена прошла,
Шаурмы намотал ты –
Счастье жадного рта,
На большой птицеферме
Кура вольно жила
И не знала, наверно,
Что за участь ждала,
Что палач-работяга
Острый нож наточил,
Шаурмичник, наш малый,
Твоё тело купил.
Как тебя разложили
Дуракам напоказ
Мало им, что убили,
Выставили в магаз.
И на Карла-Маркс-Штрассе
Обескрыло лежишь,
Рукой жирной, мохнатой,
Унесли твою жизнь.
В день воскресный, похмельный
Магазин затворён,
Без съестного оставлен,
С головою дурной
В поисках пропитанья,
Я тобой окрылён.
Полуголую, я тебя приобрёл
За бумажку цветную, измятую,
Из кармана изъятую.
Ты обёрнута в саван
Белого лаваша,
Жирным соусом сверху
Извергнётся душа.
Твоё тело глодаю
Оно гадко, жирно́,
Да, жратва тут не очень,
Прямо скажем – говно,
И мне стало паршиво
И совсем уж дурно́.
Птичью душу невинную я погубил
Банкою лимонада труп её оросил.
Шаурминчик хохочет,
В телефон уперясь,
Ох и гадок смешок!
И усишки шевелятся,
И трясутся поджилки
Куроубийцы.
Не дожравши, бегу я,
На U-семь устремясь.
А вагон весь ехал людный,
Плыл за мной смешок паскудный.
2025, Берлiн
Кто тебя «испортил»?
— Очевидно, что у тебя есть база. Где ты получил этот интеллектуальный фундамент — технарь, гуманитарий, самоучка? И какие авторы подтолкнули тебя к тому, чтобы писать о жёстких и непринятых вещах без оглядки на условности?
— Банально звучит, но последнее время я реально угорел по Лимонову. Вот этим летом перечитал какие-то его вещи, которые раньше прошли мимо. И старый эмигрантский Лимонов — ещё до распада Союза, до возвращения в Россию — это, конечно, мощь. Он действительно очень талантливый чувак. Все знают «Это я, Эдичка», но у него ведь ещё куча сильных романов, которые дают прям особый взгляд на эмиграцию. И вообще, он меня как-то вдохновлял — в хорошем смысле забивать на всё. Лимонов — это вещь.
Интересно, что я иногда вижу прям глазами, у кого он воровал. У Селина, например. И Селин для меня стал открытием. Мне его стиль очень заходит — хотя я читаю только в русском переводе, французского не знаю. Вот эти селиновские словечки, обороты, оптика такая… анархистско-нигилистская, что ли. Мне она оказалась очень близка.
Потом мне нравился Жан Жене. Правда, его тяжело долго читать, но какие-то вещи прям цепляют. Тоже анархо-нигилизм — моё.
Читал разное, на самом деле. Например, Керуака — «В дороге». Как образец тревелога он для меня был офигенной опорой, когда я писал последний роман.
Кто ещё… Да фиг его знает, чувак. Что-то из магического реализма тоже люблю. Вообще, латиноамериканский магический реализм — Кортасар, Борхес, Маркес — всё это попадает.
Знакомые латиноамериканцы говорили мне — смотри, чувак, мы живём в полном говне. Это если простыми словами. Раньше были военные диктатуры, сейчас вроде демократия, но на деле — тоже какая-то туфта. Адская нищета. Хотя страны красивые, природа, люди классные, но вот реальность такая. Даже в Аргентине, где сейчас куча эмигрантов из постсоветского пространства, особенно из России, — там в Буэнос-Айресе многие просто голодают. Идут на жёсткий гоп-стоп, потому что выбора нет.
И они говорят: поэтому мы обращаемся к магическому реализму. Воображаем себе лучший мир, лучшую реальность, потому что вокруг всё так устроено, что иначе невозможно. И мне это, на самом деле, очень близко. Потому что та провинциальная Россия, которую я видел — она была примерно из той же логики.
Я помню деревню моей бабки в 90-е. Я видел, как пахали огород трактором за бутылку. И как вообще всё можно было сделать за бутылку — это лучшая валюта. Как дорога такая говёная, что надо два трактора, чтобы вытащить одну машину. Мужики дохли от самогона, все срались между собой. И вот этот магический реализм — это такой способ выхода из серости, неустройства, разрухи. Как будто придумываешь себе лучшую реальность, потому что та, что перед глазами, — ну, такое.
Откуда приходят идеи
— Как это работает у тебя? Сначала появляется сюжетная деталь — вроде того, как героя мог бы загрызть медведь на границе (факт), или всё начинается с метафоры, образа, внутренней вспышки? Что запускает творческий механизм: холодная логика или психоделический импульс?
— Иногда просто так бывает: появляется какой-то образ, или даже одно слово, или фраза — и ты за неё цепляешься, как за веретено. И с неё всё реально начинается. Это может быть и сюжетная деталь, и чистый образ. Я не знаю. Иногда какое-то словцо крутится в голове, или идёшь по улице — и что-то вспыхивает. Раньше я часто это терял, а теперь стараюсь записывать, когда что-то такое приходит. И уже из этого начинаешь что-то сочинять.
Когда есть сюжет — это тоже супер помогает. Хотя в итоге от него почти всегда сильно отходишь. Но он как карта в голове: он есть, и это даёт опору. Например, последний «артификациональный» роман — «Уничтожайте нас» — для меня был вдохновлён романом Селина «Путешествие на край ночи». Где герой оказывается в Африке: чёрная Африка, никакого комфорта, жёсткие тропики, такая глаз-выколи тьма. Там его герой и оказывается. И мне это показалось интересным маршрутом. Я не повторяю его, но «Путешествие на край ночи» стало для меня реально большим вдохновением для моего собственного путешествия в романе.
И, если честно, я думаю, что в принципе в писательстве все друг у друга что-то воруют и подсматривают — и это нормально. В языке, в стиле, в сюжете. Вопрос в том, чтобы насмотреться разного, натаскать много всего — и придумать на этой почве что-то своё. В этом прикол.
Многие вещи, что в рассказах и романах, — это мои наблюдения из жизни, которые, конечно, докручены, потому что сама жизнь не настолько интенсивная, чтобы прямо с неё сюжет слепить.
Суть антиутопии: крах и контроль
— Когда ты берёшься за антиутопию, что тебя по-настоящему пугает? Тотальный контроль государства или то, как люди добровольно отказываются от свободы?
— С одной стороны, тенденция такая, что государство во многих странах всё меньше чего-то решает. Много где правят бал корпорации, всякие международные штуки. И государство там просто является ширмой.
Но мой жизненный опыт оказался в том краю земли, где государство всё ещё пытается в каждую жопу залезть. И вот это интересно: в Германии государство гораздо более всеобъемлющее. Оно под предлогом заботы реально за тобой приглядывает. В России я жил половину жизни не по прописке — и меня это вообще не парило. А жить не по прописке в Германии оказалось вдруг большой проблемой. Вот такое вот.
Люди добровольно отказываются от свободы… Чувак, я не знаю. Я реально подвис над этим вопросом. Что страшнее — тотальный контроль государства или добровольный отказ от свободы? Да хер знает.
Добровольный отказ от свободы… сейчас жизнь устроена так, что ты либо внутри системы, пользуешься сервисами, и про тебя собирают тонны информации. Или ты выпадаешь из привычной жизни, а это очень сложно: не пользоваться Google Maps, не пользоваться Zoom — это почти невозможное сейчас.
В целом вопрос непростой: людям не подсовывают бюллетень «за свободу» или «против свободы». На словах все мы львы толстые, все «за свободу». Я думаю, даже самые ушлые гниды эти скажут. Но кроме свободы есть ещё инструменты мобилизации и контроля. Тебе доходчиво объясняют: если ты не встроишься в систему, ты обосрёшься.
Жизнь в Германии — вот пример: как иностранец ты должен зарабатывать пункты хорошего мигранта, социальные баллы — учить язык, работать, не сидеть на пособии бесконечно, жить, конечно, очень законопослушно. Тогда получишь бонусы. Верховный бонус — паспорт. К этому всё и ведётся.
— Один и твоих романов подстроен вокруг технологий. Твое отношение к технологиям. Считаешь ли ты, что технологии сегодня — это уже не инструмент свободы, а почти готовая инфраструктура для следующей диктатуры? Где та красная черта, которую мы уже переступили?
— Идея романа, которую я сейчас двигаю: частная сфера полностью попала под контроль. Она вся стала вдруг очень видна. Человека можно прищучить на совершенно неожиданных сторонах. Те, кто владеет большими данными, реально имеют огромную власть: можно пытаться предсказать поведение людей, электоральное поведение, всё что угодно. И это, конечно, очень опасно.
Не секрет, что технологии помогают отслеживать, и это сейчас видно особенно ясно. Буквально вчера в Берлине приняли адский полицейский закон, который даёт мусорам миллион прав следить. В том числе технологии распознавания лиц.
Технология сама по себе слепая. Поезд едет — и это ни хорошо, ни плохо. Смартфон есть — и это ни хорошо, ни плохо. Важно, кто его использует и зачем. И вот в этом плане вывод у меня крайне неутешительный: всё довольно плохо.
Есть Варуфакис, бывший министр финансов Греции. Он написал книжку про цифровой феодализм: корпорации владеют всем, опутали мир, и берут с нас всё большую мзду. Даже если ты не участвуешь в их игре напрямую — всё равно чувствуешь на своей шкуре.
Например, Airbnb делает жильё дороже повсюду. Ты можешь никогда не пользоваться Airbnb, но аренда растёт, и ты страдаешь. Tinder создал странный рынок любви — и это влияет даже на тех, кто не сидит в Тиндере.
И самое страшное — эти технологии в руках преданных друганов Трампа, ультраправых корпоративных боссов. Мы сейчас довольно близки к тому, что Джек Лондон описал в «Железной пя́те»: корпоративный фашизм. Неприятно осознавать, но да, тенденции такие.
Люди ссутся: что не будет работы, всех выкинут на улицу. Фантасты мечтали, что с роботами и ИИ у простых людей освободится время для искусства, любви, отдыха. А нам сегодня говорят: будешь жить под мостом и жрать из помойки.
Каждый виток технологий — одновременно шанс на освобождение и шанс на порабощение. Интернет когда-то казался способом уйти от телевизора и государственных пропаганд. А стал средством ещё большего контроля, выжимания соков, сокращения автономии.
Получится ли приручить интернет? Не знаю. Старые государства вроде России, Беларуси, Германии до сих пор могут до всех докопаться. Но большая часть мира живёт в странах, где государство номинально, и реальную власть берут технологические феодалы.
И, похоже, мы будем жить в мире, который они перестраивают под себя.
— Антиутопия для тебя это предупреждение или уже описание неизбежного конца?
— Да нет, я считаю, никакого конца нет – это ещё страшнее, если задуматься. Всё время происходит какая-то борьба, какая-то возня. Но это и предупреждение, и описание — я не знаю, мне кажется, мы одновременно и то, и другое в этом плане. То есть конца нету, а описание мрака нужно. И предупреждение тоже.
В этом плане, конечно, литература, мне кажется, гораздо интереснее, чем все эти общественные науки — политология, социология и прочее. Они показали свою беззубость. Они не могут сказать нам что-то радикально новое о мире, в котором мы живём. А литература может — через воображение, через достройку реальности. Она может нас и ужаснуть, и вдохновить, и, не знаю, через какой-нибудь магический реализм включить наше воображение и помочь придумать выход. И я думаю, что никакого «конца» нет.
Социальная драма: человек на разломе
— Как ты думаешь, какая главная «социальная травма» сегодня? Потеря денег? Потеря веры в государство? Или что-то глубже — потеря способности к нормальным человеческим взаимоотношениям?
— Я бы сказал — это потеря веры. Мне кажется, кто в государство верит, тот, ну, наверное, совсем лох. Но вообще человеку нужно во что-то верить — не обязательно в Господа Бога, но в какую-то идею. И, наверное, это очень интересный момент, когда человек вдруг эту веру теряет по каким-то причинам. Это может быть вера в социальную систему, может быть ещё во что-то.
В общем, мне очень интересно наблюдать разуверившихся либералов или разуверившихся фашистов, которые думали, что построят белый рай для белой расы, но что-то не выходит. Всё это — короче, интересный момент: человек верил-верил, шёл-шёл, а потом вдруг как бы обосрался. И стоит, смотрит по сторонам: а как вообще жить дальше? Это, мне кажется, любопытно. И он такой: что делать-то теперь? Просто как обычный человек жить? Тоже какая-то шляпа. А что делать, как бы?
Да, остальное, мне кажется, уже производные: потери денег… Хотя нет, на самом деле — от потери денег. Всё это вообще про деньги. Но может быть, про эту важную историю, другие писатели лучше напишут.
— Твои истории полны насилия и цинизма. Почему, на твой взгляд, человек на социальном разломе так быстро теряет человечность и превращается в выживающее животное?
— Я, кстати, не знаю. Вообще, я не уверен, что это тот месседж, который я хочу сказать — что человек так быстро теряет человечность. Другое дело, что мне интересно: я не думаю, что это всегда происходит стремительно, это у каждого по-разному. Но мне любопытно, когда у человека как будто очищают этот глянцевый слой, который, как мне кажется, пытается заштукатурить его звериную натуру. И когда эта штукатурка спадает, и мы видим его нутро — это, конечно, интересно. Хотя, опять же, это всё наше воображение.
И в какой-то степени мы все — выживающие животные. Все мы хотим пожрать, совокупиться, обогреться, что-то заполучить. Просто иногда мы прикрываемся какими-то высокими материями ради всего этого.
— Считаешь ли ты, что фатализм — это честный способ описать современную жизнь? Или твои драмы все-таки оставляют минимальный шанс для героя на спасение или хотя бы на достоинство?
— Да, слушай, мне просто нравится… Фатализм — это удобный способ описать жизнь. В принципе, я не знаю, насколько он честный, но он может быть эффективным. И в нём есть что-то привлекательное. Можно воображать себе, что есть судьба, от которой человек пытается скрыться, а она его всё равно настигает. Это довольно прикольно описывать.
А шанс на спасение, да, мне кажется, есть — если только медведь не сожрал. Спасение или достоинство — тоже хорошая развилка: можно ведь и помереть красиво. С музыкой! Мне просто нравится описывать бездну. Мне кажется, мы все сейчас либо стоим у бездны на краю, либо в неё активно катимся. И чем раньше мы это осознаем, темлегче нам будет сориентироваться и вообще что-то делать, а не просто стонать в соцсетях.
Меня бесит в нынешней жизни то, что люди упорно делают вид, будто всё нормально. А вообще-то, чуваки, нифига не нормально — нам всем кранты. И я думаю, что литература может это нам типа доходчиво объяснить.
***
На станции Бельвю
Безостановочно блюю.
Красивые виды –
Четыре коржа!
Один автомат билетный обрамил,
Два устроились гаже
У напитков точки продажи,
Четвёртый скромно под лавкой лежит
Наисвежайшие!
Красные, с пастой томатною
Природа-мать из моего жерла
Родила щедро,
Соком желудка принарядив,
Гнусная трава!
С ног сбила, нокаутировала!
Вечер, солидарный с русскими диссидентами,
Оборвала безвременно.
Обворовала меня!
Сваливай! С-бан, пассажиры косые редкие,
Ордунгсамт, зихерхайтдинст,
Прищучат ещё,
Собаки,
По карману хлоп,
Вроде всё не растеряно,
Сваливай нах!
Каждая станция
Даётся геройски,
Не уснуть, не кирять бы носом,
Не завалиться на соседа бы,
Не уехать в Грюневальд, в Потсдам,
Вот он – Шарлоттенстан
дожидается на ночлег,
Обоссанные пристанционные кусты голые,
Кое-где и наложено,
Шарлоттенстан, Шарлоттенстан!
Берлин твой город-шарлатан,
Город-обман!
Он обещал нам любви, карьер,
Вам вместо этого – хер!
Херр Трептов, проедемте,
Вот ваш термин на сон.
Ночь, Вильмерсдорферштрассе темна выколи-глаза,
Шаром-покати пуста,
Жизнь сама простыла,
Всё сторговали-скупили-спили-съели-скурили,
Жизнь плохая! Как всегда – скулили,
А теперь никого и ничто,
Только подростки-гопники обращаются: “брудер! брудер!”
Брудер! Скушай-ка из говна блюдо.
2025, Берлiн
Кто же ты, чёрт возьми, такой?
— И конец. У тебя есть одно предложение, чтобы продать себя читателю. Кем ты себя считаешь? Кто ты?
— Я помню, у Децла была такая строчка в песни «Кто ты?»: «Что ты сделал для хип-хопа в свои годы?»… Чувак, я если честно, я не знаю. Я вот недавно только переоткрыл себя типа как поэта – переоткрыл, если считать, что подростком я тоже стишки матерные писал. Мне вообще скучно, читать как-то и нечего, никто ничего толкового про наше поколение, про 90-е, про провинцию, про людей, которые угорели по активизму и потом из страны вынуждены были сдриснуть и тут в Европке новую жизнь начинать – никто про это ничего такого честного мощного не пишет, вот мне и приходится – пытаюсь. Литература – это каторжный труд так-то, ну а что ещё делать – жить же зачем-то надо.